— Флинн! Эй, Флинн! Да, я про тебя! Не делай вид, что не понял!..

Какую бы задумку в отношении Ринн не таил в своих намерениях мужик, за потрёпанным алкоголем и возрастом лицом которого уже было не узнать того бравого стражника, которым он когда-то был, — но звонкий, придирчиво резкий оклик  с другого конца проулка заставил его помедлить. Его стирр, брылястый массивный пёс, держащий пастью за шею крепко зафиксированного песца, озадаченно глянул на хозяина в поисках указаний.

— Ну вот, как замечательно, что я нашёл тебя, а то с ног уже сбился по улицам бегать, ты не поверишь! — всё также преувеличенно-бодро и довольно громко сыпя словами, навстречу им шёл, раскинув руки в стороны, смуглый худощавый парень в тёмной одежде. Длинные чёрные волосы его были затянуты в хвост, и с левой стороны под смело выстриженным виском вызывающе торчало в сторону длинное эльфийское ухо.

— Джига мне всё твердит и твердит, знаешь, чтоб нашёл да долг назад потребовал, а я всё думаю, да где ж я тебя искать-то буду, Флинн, пройдоха ты эдакий! А тут гляжу — опа, и сам ты, своей персоной, взял и явился!..

Что недоуменно опешивший мужик далеко не самым приличным образом сжимает лапищей предплечье девушки, эльф, казалось, не замечал совершенно, показывая зубы в крайне прохладной улыбке. Парнишка был не старше самой Ринн — хотя по эльфам и не поймёшь порой, с таким же успехом ему могло быть и прилично за двадцать: пока жизнь не потреплет, не разберешь. И судя по кинжалу на поясе, этому эльфу было что той жизни ответить.

И только стоило мужику открыть рот, чтобы возразить — никакой он не Флинн, и что ты вообще несёшь, тьма остроухая, — как эльф, за болтовнёй с небрежно, расслабленно открытыми руками подошедший совсем близко, сделал короткий выпад вперёд и хлопнул в ладоши прямо перед его лицом. Из прорези в его правой полуперчатке вырвался клуб белесого не то дыма, не то пара, и с легким дуновением ветра вдоль переулка это облако окутало голову мужика, заоравшего и отпустившего Ринн, чтобы яростно потереть лицо, шатнувшись в сторону с кашлем и попытками отплеваться. Но на руке её тут же сжались уже другие пальцы.

— Бежим, — выдохнул эльф, одним движением поднырнувший под облако и не дающий девушке времени ни опомниться, ни вдохнуть едкую взвесь, утаскивая её за собой по проулку — рассчитывая на то, что у неё было время догадаться отозвать своего стирра из пасти «сторожа».

— Ссука, блядь! Прибью! Акхх-кха-кха-кха! — негодование взбешенного мужика резало визгливыми нотками в ругани, но Фьоль только ухмыльнулся во все зубы, оглянувшись через плечо. Стирр неудачливого грабителя подвывающе залаял, подпрыгивая на месте, и наконец рванул с места за убегающими, быстро настигая.

— Сюда! — моментально сориентировался эльф, и за руку вдёрнул девушку налево, в приоткрытую дверь в какое-то тёмное помещение, следом же резко захлопывая хлипкую дверь прямо перед носом у пса, который набросился на ту с лаем и грохотом. Помещение оказалось каким-то складом — и парень, не обращая внимания на окрик грузчика снаружи, потащил Ринн дальше — вверх по лестнице, на второй этаж, где было немного светлее от прорубленных в стенах окон. Тормозить было некогда — если пёс сам не догадается отковырять лапой дверь, грузчик откроет её ему очень быстро. А значит — через окно и на черепичную крышу навеса; эльф выпрыгнул сам и помог побыстрее перелезть Ринн, когда мастиф уже загрохотал лапами по доскам лестницы. Вот только прыгнуть в окно без хорошего разбега ему было не по силам — и глухо отрывисто загавкал, вскидывая морду.

По сильно наклоненной крыше идти следовало маленькими шажками — и Фьоль крепко-крепко держал Ринн за руку рядом с собой, плечом к плечу, почти не оставляя ей шансов поскользнуться. Отпустил только в самом конце, легко перескочив на стоящие внизу бочки и обернувшись с протянутой рукой, чтобы помочь спуститься и девушке...

Барбатос улыбается, смотря на Кэйю и совсем не злясь на него за недавнюю выходку. Все равно бы с ним ничего не случилось. При упоминании Дилюка архонт слегка наклоняет голову на бок, а затем отходит от статуи, пока не спеша принимать свой привычный облик.
— Дилюк просто помог мне в разрешении проблемы с Двалином, можешь не беспокоиться, — отвечает Венти, наблюдая за Кэйей, наконец, принимая облик барда. – Если бы не вся эта ситуация, никто бы, кроме Джинн и Люмин не знал. А наше общение, — он тихо смеется и пожимает плечами, — даже не знаю с чего бы ему таковым быть. Я никогда не требовал почитания, иначе бы отдохнуть не смог из-за множества просьб, — Венти действительно не понимал с чего Дилюк вообще его терпит, возможно, корень к этому крылся в нем самом, но это никак не проверишь.
— О, я могу представить, что ты мог себе надумать, поверь мне, — Венти улыбается и продолжает, — не заметить, что твои отношения с Дилюком несколько отошли от родственных могут разве что простые жители, да остальные члены Ордо Фавониус. Только вот братец твой весьма самостоятельный и готов пойти на все, чтобы разобраться с орденом Бездны. Смотри, как бы беспокойство за него не стоило тебе жизни, — улыбка становится чуть грустной. – Не всех можно спасти, Кэйя. Ты ведь переживаешь за него, я прав?
Барбатос прекрасно знал о чем говорит. Ведь немногие знают на что он обменял свободу Мондштадта. Что пережил. Чего пожелал, стоя около друга, которому уже не суждено было спеть про птиц, про далекие страны, в которых он так мечтал побывать, когда правление жестокого тирана будет окончено. Все, что новый архонт смог для него сделать – подарить чистое небо, да спокойное дуновения ветра.
— Прости, я не мог открыться просто так, да и потом, ты бы мог не поверить, что перед тобой действительно архонт под маской обычного барда, — Венти пожимает плечами. – Все же статуя не показатель того, что именно я Барбатос, хоть и сделана она по моему облику. К тому же, ты был в опасности, я не мог остаться в стороне, — кто знает, случайно ли он предложил тогда Олберичу эту прогулку до логова Ужаса Бури или же не совсем. – Скорее без помощи Люмин и остальных. Без нее я бы не справился, скверна поглотила Двалина слишком сильно, чтобы я мог ее остановить. Перед чем-то бессильны даже архонты.
Слова Кэйи отвлекают от мрачных раздумий и Венти внимательно слушает, не сдержав безобидной усмешки.
— И какие же вопросы беспокоят капитана кавалерии, что для них нужно особое место? – он возвращается к своей обычной манере. – Есть идеи, где мы продолжим разговор, раз ты опасаешься лишних свидетелей? – от Венти не ускользнуло то, что Кэйя оглядывался, словно их мог услышать.
«Помилуйте, сэр Кэйя, глубокая ночь. В такое время все спят, а если кто и будет шататься по улицам, так парочка пьянчуг» — думает Венти, ожидая решения своего собеседника.

Здесь и прежде было тихо, особенно в этой комнате. За обеденным столом мы часто беседовали о том, о чем иные мужья посчитают за неприличие говорить с женой. За этим же столом я сижу теперь на его месте. Оставшись вдовой, я унаследовала все имущество, вопреки грабительским законам, завещавшим дом, хозяйство,суконную мануфактуру и даже меня его ближайшему родственнику по мужской линии. Незадолго до смерти Стюарт оставил пространную, заверенную городским советом и судьей бумагу, по которой давал мне все возможные свободы. Его брат, живший в Шотландии и числившийся в составе добровольческой армии, ни коим образом не претендовал на оставшееся от Стюарта имущество. Смерть. Сколько ее обличий я встречала за минувшие годы. Сколько масок сменила преславутая старуха с клюкой. У этой неумолимой силы не было ни предвестников, ни ангелов, ни огненных знаков в небесах, ни кровавых росчерков на входной двери дома. Стюарт Уорвик был пречищен перед смертью, рукоположен в отпущение грехов, завернут в саван и упрятан в деревянный гроб. Я ничего не могла сделать. Никак не могла помочь, облегчить его страдания или вовсе уберечь от скоропостижного конца. Я, прожившая уже не одну жизнь была проклята, созерцая собственную беспомощность и вновь оставаясь одна. Стюарта сожгла болезнь, которая уничтожила в бытность свою на первой волне, не одну сотню тысяч людей. Чума, так согласно заявили лекари, осмотревшие его с ног до головы на этом самом столе. Они стучали деревянными молоточками, открывали рот и оттягивали губы, веки, разминали пальцы, выворачивали колени. Тогда мне хотелось крикнуть им — нет, слепцы, нет, коновалы, это не та черная оспа, которая говорила с людьми своим окровавленным ртом, прежде, чем сожрать их души! Нет! С этой "черной ведьмой" я была названой сестрой, мы испили друг друга до края, в те дни, когда мое тело было предано водам в те дни еще не обмелевшей Сены. Мы из одного ребра и эта ведьма не посмела бы коснуться моего мужчины. Качая головами врачеватели подписывали рваными каракулями бумаги, где значилось, что Стюарт, сын Уорвика умер от чумной лихорадки в возрасте 31 года, не оставив после себя наследников и отписав все свои владения жене. Мне.

Я бесстрастно смотрела как служанки утирая слезы, заворачивают его бледные руки в саван, как конюх и двое мужчин из таверны перетаскивают его тюком в туго сбитый гроб. Мои ладони лежали на коленях, твердо вжатые в шероховатую ткань черного платья. Они не вздрагивали, вовсе были недвижны,  потому что иначе, этот дом уже бы полыхал зажженным факелом,  такой неутолимой казалась теперь тоска и горечь.  Я бы много отдала, чтобы положением рук снимать любые язвы, врачевать самые тяжкие болезни, как это делала во времена бессмертия моей когда-то спасенной души. Если бы я могла обратиться к иной силе, той, что моя названная тетка разделила со мной запретным знанием....
Сейчас она единственная, кто допущен в этот дом. Сидя передо мной в черном как воронье крыло платье, которое не снимала и отнюдь не по причине траура за родственником.
— Прости, что не смогла явиться раньше, я могла бы помочь...
— Проклятие, что бы не было его источником, было так сильно.... даже я ощутила всё лишь когда уже ничего нельзя было переменить — оправдываю общее бессилие, видя как она заламывает руки и закусывает губу в бессмысленном самобичевании. - Оставь словесные вериги, Стюарт умер, мой супруг, моя опора и защита, его более нет... никого нет - во мне нет и капли смирения, вложенного в смысл сказанных слов.
— Джин, девочка, я останусь с тобой, сколько пожелаешь, я...
— Не нужно — я не без труда наклоняюсь вперед и беру ее за руку, мне не хочется, это бессмысленно, и не дарит успокоения, но ей нужно. И я даю ей ощутить справедливость. Не она  отняла у моего супруга шанс выжить, оказавшись на другом краю острова, иного виновника я всем сердцем желала бы узнать, и вопреки христианской вере покарать. Ведь я одна знаю, что суда небесного дождется и заслужит не любая душа.
— Ты не плачешь... Это плохо, надо плакать, чтобы воскресить твой дар в его созидательной силе, ты же помнишь .... — она так много видит во мне, будто знает, что неведомо ни единой живой душе.
— Все, что я могу совершить сейчас... утратив контроль — поджечь амбар— я откидываюсь назад, и закрываю глаза, под веками печет внутреннее пламя отчаяния. - Идем, нужно все закончить — я поднимаюсь подобно древней старухе, и плетусь, накинув на плечи тяжелый плащ к выходу, где на узкой повозке лежит гроб. Несколько соседей, те, с кем Стюарт вел дела, все молчаливо выражают сочувствие, а я иду первой, за запряженной парой гнедых, повозкой, с которой сыпется солома.  Теперь не вижу никого и ничего, только узкий гроб, вздрагивающий на высоких выбоинах в мощеной камнем дороге.  Снова я лишь провожаю к холму того, кто не будет более со мной. Я хороню свою любовь, еще одну жизнь, которой может и не заслужила, но радовалась в каждом дне. Стюарт научил меня ценить свой дар, он презрел мое происхождение и вопреки родительскому слову взял в жены.  Не оставил он меня и тогда,  когда ни через год ни через два, ни через пять, "Бог не дал нам детей". Я пила травы, что присылала тетка с Азиатских гор, хотя и знала, что все напрасно. С трепетом последней, отчаянной надежды читала заговоры из ее гримуара, что хранился у меня пока она была в отъезде.
Ничего. Внутри меня было пусто, как в пологом овраге у дороги. Теперь туда заливалась грязь, смытая с обочины моей жизни скупыми слезами. Все желают проститься, мои ноги утопают в глине, земля вязкая и липкая. Когда большинство расходится я теряю этот стержень, моя тетка отходит от меня ровно в то мгновение, когда я падаю на колени у ямы, куда опустился гроб, юбка мгновенно мокнет, щекоча колени дождевой влагой, не впитавшейся до конца.

— Милый мой, отчего же так... Проклятье, я могла бы тебя спасти, я бы хотела тебя спасти, хороший мой — я зажимаю рот рукой, ощущая невыразимую во всей полноте тоску, покачиваюсь и обнимаю себя за плечо, но жжение причиняет боль. И это не боль утраты, не горечь одиночества, это мой дар, всколыхнувшейся под болью, жаждет свободы в своем новом воплощении. Я успеваю отдернуть руку и из центра ладони рвется ало-желтый шар, ударяя аккурат в ближнее надгробие семьи Стюарта. Я сжимаю руки в кулаки и отвожу взгляд. Монах... Вижу его сразу, они даже одетые в тряпье сразу заметны по цвету одежды мало отличаясь от дорожной грязи. Он видел. И ведь непременно доложит своим братьям, прикрывающимся божественным проведением, о том, что был свидетелем колдовской лихорадки.
Сейчас меньше всего хочу видеть подтверждение того, что я обладаю силой, которая представляет собой бесполезную обузу. Я не смогла спасти Стюарта.
— Надо его это... прикопать, леди— шмыгая носом, напоминает о своем присутствии могильщик. Я утираю слезы и поднимаю на него взгляд, а он вынуждено отшатывается, огонь в моих синих глазах сейчас полыхает более чем опасный, и любой смертный это чувствует, а здесь в британском захолустье, почти каждый второй считает меня ведьмой.
— Идем — Тетка крайне вовремя обхватывает меня за плечи, разворачивая спиной к открытой яме, где сейчас должен был навечно сгинуть мой возлюбленный муж.

Если бы можно было... — Нельзя — она жмет меня крепче, ощущая суть промелькнувшей мысли — нельзя глупая, они посадят тебя в подвал и ошкурят за такое. Сожгут!
— В твоей книге — хрипло отзываюсь я, вызывая в памяти многие страницы ее гримуара, где в точных красках описаны различные обряды и тот, для которого мне придется украсть сердце в лазарете при церкви. - Не смей, - требует она, покидая мой дом, следующей ночью, я скупо киваю и с трудом захлопываю тяжелую дубовую дверь, успев заметить фигуру в плаще на другой стороне улицы.
- Если Святой Орден узнает, они казнят меня и я так и не увижу моего Стюарта— рассуждаю я, добавляя нужную траву в ароматное питье, бурлящее на огне. Рукой в слабом пламени я пепелю тонкий стебелек беладоны, а через 20 минут выношу сонное, дурманное зелье "сторожевому псу".
— На помИн господина— без иных пояснений говорю я протягивая кружку, пусть думает, что это тризна для бедняка. Он молча пьет коротко кивнув, не может выдать себя отказом, а через пол часа спит, сидя на лавке у закутка бакалейщика. Я же улучаю момент, пробираясь в лазарет церкви.
Ощущаю себя исчадием ада, ведь нынче я свершу святотатство. Но этот грех уже ничего не значит, он не переменит того, что душа Марии Магдалины однажды отринута небесами. И если  Джин Уорвик может вернуть счастье пусть на время, на час, я желаю эту возможность, закладывая душу, которая из бесценного дара стала ненужным беременем.Да я вижу здесь смерть почти всюду, но к одному сегодня она ближе прочих.

— Тихо спит лесная дичь, и тебе не больно добрый Митч,— склонившись над мужчиной, дышащим все реже и реже, я вонзаю кинжал ему в грудь, он и в самом деле не кричит. Кровь орошает простынь, он умер бы меньше, чем через час, но сейчас его сердце в моих руках — заговариваю, заворачиваю в куль и выбегаю, и не думая перекреститься в отпущении грехов. Я спасу, верну моего любимого. На кладбище безлюдно. Его могила одна из свежих. Без сожаления я рассекаю свои запястья, оба по очереди и орошаю кровью замершее сердце, которое тут же вздрагивает начинает биться, развернутое на небольшом холмике, под которым погребена эта моя жизнь

[indent] Невыносимость этого Города заключается даже не в воздухе, даже не в гуляках, готовых отдать все за бутылочку воды — таких в Столице днем с огнём не сыщешь, — а в том, что люди здесь совсем не умеют разговаривать. Банально излагать мысли, желательно чётко, ясно, по существу. У одного голос дрожит, второй спрашивает про гороскопы и через слово упомянет жену-шизофреничку, тут, конечно, ничего личного у Бакалавра к госпоже Сабуровой, он просто как доктор, знаете, определяет диагноз, а тут выходит крайне неутешительный не только для нее, но и для большинства населения. Каины дают надежду, но вот за их вежливостью и участием в деле, если отодвинуть в сторону ширму из витиеватых слов, скрывается целое ничего. У вас есть полномочия, Бакалавр, говорите, с кем хотите, Бакалавр, но говорить с людьми, граничащими по своему состоянию с безумием, сомнительное удовольствие.

[indent] Вы верите в судьбу, в знаки, в ещё черт пойми что? Бакалавр отвечает положительно, кивает важно, серьезно, со всей ответственностью и со знанием, какая это ранимая псевдо-наука. Он не верит, то и дураку очевидно, но зато вот ему верят, потому и охотно посвящают во все то, во что посвящаться ему не хочется. Это же Город, в конце концов! Можно вешать ярлыки на захудалые деревушки их Родины, ничего не ожидая от людей, живущих в них, способных исключительно на физический, но не умственный труд, но то деревни, а это город с большой и маленькой буквы.

[indent] Он сам сойдёт здесь с ума, если не найдет хоть кого-то, кто не говорит загадками и не относится к происходящему с ошеломляющим безразличием. Он никогда не был охотником искать общение в Столице, увольте, пустые беседы о погоде и положении дел после войны — это непростительная пустая трата времени, а у людей со столь масштабной целью (борьба со смертью!) должна быть способность распоряжаться временем правильно. Ценный ресурс. У всех Каинов в домах стоят часы, приятно видеть, что есть в этих головах понимание того же, что есть у него.

[indent] Данковский останавливается, чтобы оглядеться, попытаться увидеть в этих унылых пейзажах с одинаковыми кирпичными домиками проблеск чего-то увлекательного. Город-то необычный, тут бесспорно, но не привлекающий. Не для туристов, каким стал он из-за смешных и одновременно оскорбительных обстоятельств. Он кривит незаметно уголок губ, подавляет так и просящийся наружу тяжелый вздох. Будь Город его пациентом — а с учетом всей собранной информации, то к этому все и идет, — он назвал бы его «безнадежным случаем».

Quae medicamenta non sanat - ferrum sanat; quae ferrum non sanat - ignis sanat; quae vero ignis non sanat - insanabilia repitare oportet.

[indent] Как не назвать? У них у всех видение мира совершенно не собранное, нет в этом видении здравого смысла, сплошной иррационализм и вера в мистическое. Что детям простительно — почему и малые из них разгуливают по улицам без присмотра, куда смотрят горе-родители, — то людям со статусом — уже нет. Ему здесь решительно не нравится, нет-нет, ни за что бы не остался, но ему в спину тычут метафорической винтовкой, а поезд назад не привезет в столичную квартирку, только на суд. Ужасный и беспощадный суд Властей, где судят не настоящих врагов народа, а всего лишь гражданина, выполняющего свою работу лучше, чем кто-либо. Слава всех ученых людей им рано или поздно становится во вред, «Танатика» — бельмо на глазу, а Данковский — похуже и шпионов, и революционеров, и предателей, и доносчиков. Назад нельзя, он вернётся только с тем, что станет гарантом его победы, спасением честного имени, но скверного характера.

[indent] В лаборатории у него были верные помощники, терпящие… много чего, привыкшие к его образу мышления. Без помощников в лаборатории одному не справиться, в Городе у него остается одна надежда на человека с мозгом. Надо проявить терпение. Может ли стать хуже в месте, где никогда не было лучше?

[indent] Бакалавр не стучится. Не из плохого тона, о понятии вежливости он осведомлен, у него дело первостепенной важности, не имеющее право задерживаться из-за демонстрации хороших манер. В Городе их никто пока не оценил. Он проходит, крепче рукоятку взятого портфельчика сжимает, секунд несколько уходит на осмотреть худо-бедно обставленную квартиру, прежде чем взгляд метнется непосредственно к её хозяину. Станислав Рубин выглядит уставшим до жути человеком, серьезным, а это заранее очень и очень хорошо. Данковский полагает, что в возрастном диапазоне они друг от друга не шибко далеко ушли, но след проживания в захолустье, видимо, вынуждает подмечать те черты, какие не свойственны лицу молодого человека. Измученный, но за дело возьмётся надежно — вот, какое впечатление. То, что надо.

[indent] — Даниил Данковский, был коллегой и другом по переписке Исидора Бураха, — он руку пожимает, кожаная перчатка скрипит еле слышно вместе с полом, когда приходится сделать пару шагов ближе. — Примите мои соболезнования. Ум и нрав нашего общего дорогого знакомого погасили множество надежд на дальнейшее процветание медицинского мира. Он знал много, а значит, что научил и вас, что делает уже вас моим коллегой.

[indent] Бакалавр шагает по квартире размеренно, изучает: то на один шкафчик посмотрит, то на другой, то на рабочий стол, то на лампу на нем. Он опускает ладонь на спинку свободного стула, в ногах, бытует мнение, правды нет, так что присесть не будет лишним. Разговоры цивилизованных людей — и врачей — так и обязаны проходить. Портфельчик остается на полу рядом с ножкой стула. Бакалавр поправляет полы змеиного пальто.

[indent] — Не буду томить вас причиной своего появления. Мне известно о двух людях. Первый — сын покойного, ныне обвиняемый в убийствах не только отца. Второй — его ученик, кем, собственно, являетесь вы. Оба сведущи в медицине. Гоняться за скрывающимся мне некогда, у Бураха-младшего хлопот хватает, поэтому остаетесь вы, — держится-то официально, но не высокомерно, но и с особенным флером, выдающего в нем приезжего.

[indent] Бакалавр руки в замок сцепляет.

[indent] — Уважаемый Рубин, ситуация патовая. Я боюсь, что виновник не из плоти и крови, а тот, кто плоть и кровь поражает. Мне предстоит обследовать дом Исидора, чтобы убедиться в этом. Расскажите мне, каким был он в последнее время? Не дом, разумеется. То вам явно известно лучше, чем его сыну.

Рабочий день в Аркхэме та еще нервотрепка: куча психов вокруг и кофейный автомат в холле постоянно ломается. Первое доставляло неприятности только в моменты, когда кто-то из пациентов становился излишне буйным, что на практике доктора Квинзель еще не случалось ни разу. Она, разумеется, готова была списать это на собственный уникальный подход, удивительно умиротворяющий голос, понимающие голубые глаза за стеклянными линзами без диоптрий и талант — особый талант находить общий язык с любым психом. Другие из ее коллег, впрочем, могли бы обозначить это проще: малым сроком практики. Харлин Квинзель была начинающим стажером, начав свою карьеру в психиатрии с Аркхэма, так сказать, в желании научиться плавать она прыгнула не в бассейн с видимым дном, а в мутное болото, где день практики приравнивался к неделе дежурства в обычной муниципальной больнице. Харлин Квинзель не искала легких путей, они были скучны и банальны, а вот Аркхэм — он позволял раскрыть потенциал.

Но вот кофейный аппарат, манящий горьковатым пережаренным привкусом, который взыскательные гурманы могли бы назвать полнейшим дерьмом недостойным звания кофе — его поломка действительно расстраивала. Харлин была не из этих, кто родился с золотой ложкой во рту, крупным счетом в банке и исключительно свежим кофе идеальной прожарки каждое утро, "ваш завтрак подан, сэр". Она росла в пригороде с дешевой арендой, воспитываемая матерью и "привет, родная" от отца каждый год ровно в ее день рождения. Она ходила в обычную школу, ела пригоревший завтрак, потому что приходилось готовить самой, ведь мать занята, а готовка уж точно не в списке талантов Квинзель. Вкус дешевого кофе для нее такой же противный и мерзкий, как и для взыскательных гурманов-богачей, но привычный и родной. И она хочет этот чертов дешевый кофе из автомата прямо здесь и сейчас!

Проблема в том, что у судьбы другие планы. Монетка падает в отсек, автомат бухтит целых тридцать секунд, имитируя бурную деятельность, а затем замирает. Голубые глаза впечатываются в упрямую машину строгим взглядом.
— Давай, родной, не подводи меня.
Тонкие пальцы с не самым аккуратным маникюром касаются холодного безразличного металла, гладят блестящую стенку. Рядом возникает Люсиль — такая же стажерка, но оказавшаяся в Аркхэме на две недели раньше, и потому считающая, будто знает много больше Харлин. Ее надменный взгляд Квинзель чувствует спиной, но не удостаивает чести. Все ее внимание безраздельно отдано кофейному автомату, который после бесконечных двух минут молчания снова начинает бухтеть, выдавливает из себя бумажный стаканчик и — наконец, о боже! — темно-коричневую жидкость, называемую кофе.

От радости Харлин едва не подпрыгивает на месте, но сдерживает себя. Она ведь, кхм, доктор Харлин Квинзель, и должна держать себя в руках. Впрочем, ликующий взгляд победителя все же не обходит стороной Люсиль. На лице несчастной откровенная досада, но Харлин это не останавливает ни от удовлетворенного глотка кофе, ни от маленькой дружелюбной беседы двух коллег.
— Как тебе моя новая блузка, Люсиль? — чисто девичьи разговоры, которые можно себе позволить только на первом этаже, в приемном холле. — Снова красная, обожаю этот цвет! Надеюсь, заведующий больницей больше не получит жалоб о моем неподобающем виде. Судить о человеке по выбору его одежды как-то непрофессионально, не находишь, Люсиль? Ума не приложу, кто из коллег мог показать себя таким дилетантом.

Харлин пожимает тонкими плечами, делает еще один глоток отвратительного кофе и собирается вернуться к себе в кабинет, как внезапный грохот заставляет ее повернуться к входу и пронаблюдать, как тело потенциального пациента Аркхэма проскальзывает по грязному полу после очевидного удара. Голубые глаза поднимаются от несчастного на кафеле выше и упираются в грозную фигуру во всем черном. Бэтмен.

Она проводит на сеансе с Джокером почти два часа. Это больше, чем отведено на первичную диагностику, но Джокер особый пациент и подход к нему требует особого внимания. К удивлению, это внимание готовы уделить далеко не все из врачей Аркхэма, и когда Харлин вызывается взять пациента себе, никто ей не возражает. Репутация Джокера шагает впереди него: в руках Харлин увесистая папка с личным делом, а санитары несколько раз переспрашивают, точно ли не стоит вколоть ему сразу самый сильный транквилизатор. Она четко проговаривает дозировку лекарств — все строго по инструкции, не больше, — и предупреждает, что проверит не появились ли на пациенте новые синяки, когда придет на сеанс завтра.

Впрочем, синяков на нем и так было достаточно после героического задержания преступника.

Она замирает на пороге кабинета, когда слышит собственное имя из темноты, произнесенное уставшим голосом. Ей бы возмутиться слишком позднему визиту или позвать охрану, но если честно Харлин Квинзель тоже чувствует усталость после сложного дня. Она пропускает эту бестактность мимо, но и не спешит отвечать. Вместо этого включает свет, проходит через весь кабинет к рабочему столу, делает быструю пометку на листке и вкладывает ее в карту своего нового пациента. Затем открывает ящик стола, убирает в него карту и закрывает на ключ. Только после этого голубые глаза доктора поднимаются на незваного гостя.

— Сеансы с лечащим врачом анонимны, вы ведь знаете это, — Харлин делает несколько шагов прочь из-за стола, направляясь к шкафу, но на середине как будто передумывает. Ее взгляд вновь возвращается к фигуре во всем черном, но теперь смотрит на него с интересом. Вглядывается в прорезь маски, за которой не видны его глаза. — Думаю, вы понимали, что я не стану рассказывать вам детали сеанса. Так почему вы здесь?

Харлин выбирает быть прямолинейной и честной. В надежде, что и он ответит ей взаимностью.

[indent] такое поведение — странное явление, однако она не может осуждать кого-то другого за отстаивание личных границ, ведь сама борется за это столько времени со своей матерью; получается лишь поджать губы, на секунду теряя ту прежнюю улыбку, ведь лицо её озаряет сущее непонимание всех доподлинных причин того, почему он чертит метафорическую границу между ними. нет, говорить ему что-то по этому поводу — не для неё, вот только это вызывает явный интерес, отчего только сильнее становится любопытней, почему именно так. спрашивать у кого-либо из других богов — дурость неимоверная, но вместо этого возникает не слишком продуманный, но всё же план, какой заключается в том, чтобы расспросить самого владыку Подземного Царства. иные нимфы и прочие назвали бы её осмелевшей и сумасшедшей, да только бояться понапрасну — тратить время в пустоту. невзирая на то, что у богов времени вдосталь, она не хочет разбрасываться им налево и направо, продолжая сидеть в этом душном болоте со сплошными загадками и неразрешёнными вопросами.

[indent] почему о нём никто не говорит? почему его никогда нет? почему Деметра с такими явными ненавистью и опасением во взгляде приказывала ей никогда не говорить про него вслух, словно после этого на неё снизошло бы какое-то проклятье?

[indent] она хочет знать ответы, но терпение — её благодетель.

[indent] — я не обижаюсь, владыка, — тон у неё самую малость игривый, хотя и те нотки исчезают восвояси, когда Персефона ладонь протянутую закрывает, сжимая пальцы в кулак, а после к себе прижимает, опуская обратно на уровень бедра; удивительно то, насколько может успокаивать монотонное движение — подушечками перебирать плотную и лёгкую ткань одежд, задумавшись над чужими словами, выискивая даже в них любой намёк на интересующий ответ. — это забота и беспокойство, но это касается только смертных душ, не так ли? сомневаюсь, что мы хотя бы немного может причислить себя к живым существам, способным умереть от прикосновения, — пальцами она убирает пряди светлых волос со лба, заправляя те за уши. ветер волосы треплет, какие не сдерживают никакие золотые украшения. но ходить так среди людей — становиться причиной непонимающих взглядов, в притворяться ей удаётся очень даже хорошо. — и я на птицу не похожа, Аид. однако на всё твоя воля.

[indent] надоедливой ей аж никак быть не хочется, посему выбор чужой — не без скрипящего от укола грусти сердца — принимается, пока Персефона вооружается мягкой улыбкой вновь, радуясь тому факту, что ей наконец-то составят компанию. поразительно и восхитительно! столько времени потратить на то, чтобы никто не прознал про её маленькие путешествия, умело скрывать эти факты и действия, умудряться выдавать своё присутствие там, где её души и не было, а теперь всё так просто поставить на кон, пригласив с собой кого-то другого. бога. самого, пожалуй, таинственного и скрытного, но от этого вызывающего большее доверие. она не может этого объяснить, но это ощущается на подсознательном уровне: истинная возможность доверять, будто в ней так давно живёт уверенность в том, что Аид никому об этом не расскажет, не выдаст её тайну, а сохранит между ними двумя.
[indent] именно по этой причине она не нуждается в том, чтобы задавать такие глупые вопросы.

[indent] — рассказать ещё? — переспрашивает Персефона со слабым оттенком удивления на лице.

[indent] что она может рассказать о смертных тому, кто руководит их душами, отправляя те в последний путь? вероятно, всё же что-то может, если ей задают такой любопытный вопрос, вот только для размышлений ей требуется несколько недолгих мгновений, пока они продолжают свою дорогу, ступая параллельно друг другу в этих тенях, направляясь к небольшому ходу, какой прочно соединяет два мира, не позволяя им пересекаться с обеих сторон, а только с одной; Персефона потирает пальцем переносицу, хмурит слегка брови, кои вызывают небольшие мимические морщинки на лбу, и в целом выглядит крайне задумчивой.

[indent] — я сомневаюсь, что моя мать вообще может проявлять тёплые чувства хоть к кому-то, — посмеиваясь тихо, она пожимает плечами слегка, пригнувшись под очередной веткой, растущей слишком низко. — но я нахожу смертных очаровательными. насколько они простые и хрупкие, ранимые и уязвимые, вот ровно настолько они лучше нас, — ей не хочется в чужих глазах показаться той, кто ставит под сомнения божественную важность, посему спешит исправиться: — если бы хоть кто-то из всех этих богов попытался понять человеческие ценности — было бы намного лучше, было бы приятней сосуществовать и продолжать выстраивать все эти семейные перипетии. если бы…если бы они хоть раз увидели, как могут любить люди, то испытали бы такой неимоверный стыд за собственное поведение, какое не вписывается ни в какие порядочные каноны смертных.

[indent] головой покачивая, Персефона продолжает путь, но иногда бросает взгляды на мужчину подле себя, не в силах остановить мысленный процесс, направленный на то, чтобы высчитывать расстояние между ними. шалость её — подобраться немного ближе, суметь урезать клятые миллиметры, когда они вдвоём преодолевают невидимый барьер и оказываются на той стороне леса, где деревья понемногу редеют, открывая вид на простирающийся вдалеке город с низкими домишками, плотно поставленными друг возле друга, с этими запутанными улицами, где она плутала поначалу, теряясь окончательно.

[indent] — меня покоряет их простота, хотя в этот самый момент в них можно найти столько всего неизведанного и непривычного для нас, — в складках хитона Персефона принимается пальцами скользить, выискивая что-то, а после достаёт пару драхм, припрятанных в поясе на талии. — столько восхищения из-за вина, хлеба и сыра. а что боги? настолько привыкли упиваться амброзией и виноградом, дожидаясь подношений, — говорит она тише, когда мимо них проходят люди. оскорблять божеств — сомнительная затея, даже несмотря на то, что тоже таковыми являются. однако останавливается Персефона возле небольшого фонтанчика перед широкой площадью, вновь протягивает руку, только уже для того, чтобы вложить монету в чужую ладонь. — когда я здесь, то останавливаюсь, чтобы загадать желание. просто попытка быть, как люди, но это достаточно забавная попытка.