Аристократке меньше всего хотелось бы призывать в свою черепную коробку скоп болезненных воспоминаний о нем. Чревато было тем, что перед смертью каждый вспоминает о самом лучшем. И признавать то, что он – лучшее, что было в ее жизни – болезненнее, чем яд, приближающий ее кончину. Его слова ядом оседают на влажном языке, когда очередную дозу обвинений она пытается повторить, чтобы осело в памяти похлеще яда оборотня – опиум, освобождающий от одной боли и наделяющий другой. Он ее осязаемый монстр, он ее погибель и спасение, выжидающий время полного погружения в небытие – она не встанет на колени ради себя, но встанет ради них, потому что все еще была нужна им [или она так думала и внушала себе, что была нужна им, надеялась на это в проблеснувшем, но уже потерянном сознании]. Его слова попадают в цель. Во многом попадают, если быть честными, то во всем.